Унести баннер
Название: Без слов
Fandom: Oldie
Размер: мини, 1592 слова
Пейринг/Персонажи: Единорог/Заррахид, Чэн Анкор/Кос ан-Танья
Категория: слэш
Жанр: романс
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Как попасть в Нюрингу
Примечание/Предупреждения: ООС, таймлайн – где-то между Кабиром и Мэйланем
Придаток Заррахида обнаружился в дверях как нельзя кстати. Сколько его помню, только так и было — все и всегда он делает вовремя, будто знает, как надо. Такое случается порой в разгар Беседы, когда вдруг точно знаешь наперед каждое движение и каждый удар с той стороны. Правда, бывает так только с самыми близкими, а Заррахидов Придаток — лишь один из Малых дома Анкоров, дворецкий Чэна и ничего больше, я-то знаю. Через перчатку знаю, наш мост между мирами. Только вот перчатка сейчас с Чэном, а я валяюсь на кошме, в щекочущих складках, брошенный без всякого уважения, как крестьянский трезубец, не слыша своего человека и не зная, что с ним происходит. В другое время не миновать бы Чэну наутро усердных упражнений и тщательной полировки моего лезвия, но не теперь. Теперь я его почти понимаю, даром что я из железа, а он из костей и мяса. Сердце-то у нас одно на двоих, в горнах Нюринги выкованное… в кузнице Гердана Шипастого то есть. Плохо Чэну сейчас, одиноко. Раньше я об этом знать не знал, а теперь и рад бы не помнить, да не выходит. Эх, Чэн, Чэн… один удар — и вся жизнь насмарку. Он держится, Чэн Анкор из Анкоров Вэйских, вот только виноградной лозе больше внимания уделять стал. И ведь не берет его хмель — выучку «пьяного меча» с рукой не отрубишь, — и радости никакой, а все же…
Так что очень вовремя Заррахидов Придаток объявился. Застыл в дверях, глядя на Чэна, на меня, снова на Чэна, а потом выдернул Заррахида из ножен — тот аж присвистнул возмущенно! — и бросил рядом. Да как рядом — лезвие к лезвию, на расстоянии волоса. Рука-то твердая, глаз верный. Только что словами не сказал — мол, полежите тут, а нам с ваном без посторонних ушей поговорить надо. Я едва гардой шевельнул свысока, а он уже рядом с Чэном уселся, глаза в глаза. Спина почтительно согнута, а взгляд прямой, упрямый. Вслушиваться было бесполезно — без перчатки я и слова не разберу, но что-то меня в Заррахидовом Придатке встревожило. Безупречность, что ли. Знавал я такую безупречность — лезвие молнией блестит, ножны камнями как вчера инкрустированы, хоть сейчас во дворец, клинком в грязь не ударит; а вызови на разговор, на Беседу по душам — и только гляди, как бы не обжечься, пламя в таких вот безупречных пылает, что в вэйских кузнях, яростное, непредсказуемое, неуправляемое. А Чэну сейчас только ожогов и не хватало. Вот я и вслушивался… как дурак. Пока эсток не блеснул под боком, поймав отблеск каминного огня на лезвие. Вроде бы и уважительно, а на самом-то деле предупреждающе. Мол, не лезь, Высший Единорог, куда не просят. Выучил я эти его отблески до последнего блика за годы службы. Те же отблески, тени и пламя, сейчас и на лице его Придатка лежали, делая его острым, безупречно четким — ну точно на одной наковальне их с эстоком ковали. Вот только нечего было там Чэну слушать. Был бы это шумный, веселый Гвениль или мудрый не по-нашему Бронзовый Жнец, я бы слова не сказал, пусть Придатки пьют, говорят, пусть хоть все столбы в доме перерубят на спор. А вот тихий голос и серьезный взгляд Заррахидова человека мне были вовсе не по вкусу.
Я уже потянулся было подсказать Чэну, что неплохо бы проветриться — или лечь спать, отправив дворецкого по его безусловно важным делам, — но эсток мне не позволил.
— Не мешайте, Высший Дан Гьен, — попросил он. Вот прямо так, словами, и попросил. Я уже собирался высказать нахальному клинку, возомнившему себя невесть кем, все, что о нем думаю, — но было в звоне Заррахида что-то такое… легкая глухотца, что ли, которой прежде не замечалось, что я счел за лучшее сначала разобраться в деле, а не рубить сплеча.
Заррахидов человек говорил не лучше самого эстока — так же непривычно, медленно, с заминкой, и взгляда не отводил, хоть даже я чувствовал, как тяжело ему удерживать этот взгляд — все равно, что двуручник в одной руке. Чэн недоверчиво хмурился, пока его слушал, а потом рассмеялся — коротко, сухо и зло; это я понял и без помощи перчатки. Дворецкий глаз не опустил — и тогда Чэн легко потрепал его по щеке ладонью. Правой. Тот вздрогнул — и эсток рядом со мной тоже вздрогнул, и его волнение отдалось во мне еле слышным звоном. И я вдруг до самого острия ощутил, как мы близко лежим, тесно и согласно, в той позиции, что никогда не сложится ни в Беседе, ни в бою: когда чувствуешь чужую сталь от эфеса до кончика лезвия. Узкий, длинный эсток был знаком мне до последнего витка на рукояти; но сейчас его близость рождала во мне странный гул — словно рев отдаленного пламени. Хотелось отодвинуться, но я остался на месте — не к лицу Дан Гьену уступать пусть даже кусок кошмы.
А Придаток Заррахида уже прижимал ладонь Чэна к щеке, будто боялся, что тот отнимет ее, — и говорил, говорил, и его речь больше не была размеренной и четкой — она была жаркой, торопливой, вперебой, будто вырвавшаяся из-подо льда вода. Пламя и тени отражались в его глазах, и Чэн склонился низко, вглядываясь в них, словно разбирая мелкую вязь написанного, словно от этого зависело многое — столь многое, что и словами не рассказать. Я бы предостерег его, будь моя воля, — от бурной воды, от открытого огня, от взгляда, что разил не хуже Но-дачи; но моя воля тут ничего не значила. Это были людские дела.
Однако не только. Эсток чуть слышно позванивал в полутьме, напряженный, как перед важной Беседой, и я слышал незнакомые мне слова, и лежать мне на дне самого глубокого кабирского колодца, если это была не молитва. Заррахид волновался за своего человека, и я не в первый раз подумал, что они знают друг друга получше нас с Чэном, и руку для этого никому рубить не потребовалось.
А когда обе руки Чэна, настоящая и железная, легли на плечи дворецкого, привлекая ближе, эсток точно выдохнул, и край его лезвия невзначай коснулся меня.
— Простите, Дан Гьен, — извинился он, поспешно отстраняясь и затихая. А я лежал не двигаясь и гадал, почему словно искры рассыпались там, где мы соприкоснулись, и почему они продолжают сыпаться, невидимые, и почему мой эсток так молчалив, и почему так переживает за своего хозяина, и почему дрожь пробегает по моему лезвию, словно от удара кузнечным молотом…
Ответ был очевиден: потому что Высший Дан Гьен слеп, словно новорожденный щенок, и не видит дальше своих ножен, и полагает преданность естественной, а верность — привычной, как и Чэн Анкор не задумывается, что лишиться дворецкого для него было бы куда хуже, чем лишиться руки, просто потому, что без руки жить можно. Мы — два Высших глупца, и слава всем богам Кабира, что упрямство Заррахида и его человека оказалось куда сильнее, чем наше нежелание видеть очевидное.
А я теперь видел. И отчаянно хотел знать, что говорил Чэн в ответ, потому что у меня самого слов не было, и не было перчатки, которая объяснила бы все куда лучше слов. И века Бесед тут ничем помочь не могли. А эсток молчал. И, насколько я знал его характер, молчать он мог вечность. Вечность, которой у нас, между прочим, не было.
— Заррахид, — негромко позвал я, стараясь не смотреть в сторону Чэна, который, очевидно, забыл о нашем присутствии. Ну, то есть, забыл, что мы не просто железо. Впрочем, не удивлюсь, если он сейчас забыл обо всем на свете.
— Да, Высший Дан Гьен? — отозвался эсток тоном самого вышколенного слуги на свете. Ну вот что ты с ним будешь делать?
И я просто шевельнулся, касаясь его клинком. И мне показалось, что от сорвавшихся со стали искр загорятся и кошма, и ковер, и весь дом. Но ничего не случилось — кроме того, что отблески очага, плясавшие на длинном, узком, хищном лезвии эстока, разлились слепящим огнем, немыслимым жаром, будто мы оба очутились в кузницах Нюринги и рождались там заново, иными, связанными друг с другом, как парные ножи семейства Саев. Было жарко, будто нас окутал выдох демона Хракатуша, было стремительно и сладко, словно на пике Беседы. Я видел каждый слой металла Заррахида, точно оказался в нем, как в ножнах, слышал каждый удар ковавшего его молота, чувствовал каждую каплю масла на его раскаленном теле. Наша память сливалась, как прежде слились воедино память Чэна, перчатки аль-Мутанабби и моя; но то, что происходило сейчас, было еще невероятней. Сейчас между нами не было посредника, и все же наше прошлое соединялось в неразрывное целое, как соединяются про рождении Блистающего слои металла, в грохоте и пламени; и мне казалось, что шарик на гарде Заррахида навсегда прикипел к моему эфесу. Я знал, что теперь нас нельзя будет отделить, что мы связаны друг с другом теснее, чем со своими Придатками, и если один из нас потускнеет или будет сломан, другой узнает об этом мгновенно и боль его будет такой же острой. Это было страшно, и это было — желаемо, и я уже не понимал, как мог раньше существовать один, без этого двуединства.
— Заррахид! — лязгнул я с очередным ударом невидимого молота Нюринги, молота судьбы. — Зарра!
— Единорог! — четко прозвучало рядом. Ну спасибо, хоть не «Высший Дан Гьен». Я рассмеялся, и слияние стало полным. Мы были открыты друг для друга, с первого до последнего дня существования. У нас больше не осталось тайн. У нас были только мы, и сознание этого закаляло, как холодная купель после проковки. Я утонул в складках кошмы, отдыхая, будто оставил позади целый турнир, а не то, чему не мог подобрать названия.
— Думаешь, у них все хорошо… у наших людей?
Какой же он все-таки… Заррахид. Я слабо блеснул гардой.
— Тебя только это волнует? А Нюринга, что тут творилась? Что это было?
— Не знаю, — ответил он. Могу поручиться, что знает. Но не скажет, как ни вытягивай клещами, упрямец. — Мне достаточно того, что это было.
В общем-то, и мне этого было достаточно. И, судя, по тихому ленивому разговору, Чэн с человеком Заррахида тоже нашли свою Нюрингу, и она их тоже немного перековала. Я надеюсь на это — как и на то, что ни Чэн, ни я никогда не останемся одиноки, и нас всегда будет кому понять. Без слов.